Это специальный выпуск подкаста Новой газеты к годовщине Норд-Оста. 23 октября 2002 года террористы захватили Театральный центр на Дубровке, взяв в заложники 916 человек, включая почти 100 детей. Через два дня после захвата заложников террористы потребовали прислать на переговоры журналистку Новой Анну Политковскую. Сегодня репортаж о том, как Политковская отправилась на помощь заложникам внутрь концертного зала, прочтет народная артистка России Чулпан Хаматова. Все главное для меня в этой драме началось 25 октября около двух дня.
В 11:30 я впервые по мобильному телефону поговорила с теми, кто захватил заложников, и они согласились встретиться. В 13:30 я прибыла в чрезвычайный штаб. Еще около получаса ушло на согласование. Наконец, меня подводят к черте у кордона из грузовиков. Иди попробуй, может, удастся.
Со мной идет доктор Рошаль. Не помню как, но доходим до дверей в здании концертного зала. Страшно. Вот мы входим в здание. Мы кричим: Эй, кто-нибудь!
В ответ тишина. Ощущение, что во всем здании ни души. Я кричу: Я Политковская! Я Политковская! И медленно поднимаюсь по правой лестнице.
Рошарь говорит, что знает, куда идти. В фойе второго этажа опять тишина, темнота и холодно. Ни души. Кричу опять: Я Политковская! Очень страшно.
Наконец, от бывшей барной стойки отделяется человек. На его лице неплотная черная маска, черты лица вполне различимы. Ко мне он не агрессивен, а доктор Рошаль вызывает у него неприятие. Почему? Я не понимаю, Но на всякий случай стараюсь гасить заплывавшие было эмоции.
Что, доктор, карьеру делаешь? Говорит Маска. А доктору-то 70 лет. Он уже так много важного сделал в жизни, что ни о какой карьере ему думать нет смысла. Она уже давно сделана.
Начинается легкая перепалка. Понятно, что надо сбить градус, иначе Ясно, что может быть иначе. Маска отходит вглубь затемненного фойе и продолжает ворчать: Да почему доктор говорил, что лечил чеченских детей? Ты, доктор, выделяешь чеченских детей, значит, чеченские дети не такие, как остальные. Мы, чеченцы, что, не люди?
Вмешиваюсь, говорю: все люди одинаковы. У них одна кожа, одни кости, одна кровь. И неожиданно эта не слишком оригинальная мысль действует примирительно. Я прошу разрешения сесть на единственный стул посреди фойе метрах в пяти от барной стойки, потому что ноги ватные. Разрешаются сразу.
Подошвы-туфеля скользят по какой-то раздавленной на полу красной массе. Осторожно всматриваюсь, потому что очень боюсь показаться слишком любопытной, но еще сильнее боюсь встать ногой в застывшую кровь. Но, слава Богу, это какая-то бывшая сладость, может, фруктовое мороженое. Дрожь чуть отступает. Ждем минут 20.
Говорят, скоро придет старший, но он пока все никак не идет, а сверху с балкона то и дело свешиваются головы в масках. Одни маски полные, закрывающие лица так, что невозможно определить черты лица. Другие легкие, как у первого, стоявшего за стойкой. Это ты была в Хатунях, спрашивают головы. Я.
Головы довольны. И эти Хатуни, это село в Веденском районе Чечни, получается, как мой пропуск сюда. Была, значит, можно разговаривать. А вы откуда, спрашиваю того, кто за стойкой? Я из Табзени, отвечает.
Тут много из Табзеи и вообще из Введенского района. Время тянется медленно. Одни маски приходят, другие уходят, а сердце сжимает тревожные предчувствия. Старшего все нет. Может, нас сейчас просто расстреляют?
Наконец, выходит человек в камуфляже и с полностью закрытым лицом, коренастый и с точно такой же выправкой, как у наших подтянутых офицеров-спецназовцев. Говорит за мной. Ноги совсем подкашиваются, но в бреду. Это и есть старший. Мы оказываемся в грязной бытовке при разгромленном буфете.
Сзади кран с водой, кто-то ходит за спиной. Я поворачиваюсь, понимаю, что это выглядит нервно, но куда деваться. Можно подумать, у меня есть опыт с террористами в экстремальных условиях. Не смотреть назад, орет старший, со мной разговаривайте, на меня и смотрите. Кто вы?
Как вас называть? Спрашиваю, не слишком надеясь на ответ. Бакар, Абу Бакар. Маску он уже поднял на лоб. Лицо открытое, скуластое, очень воинственное.
На коленях автомат. Лишь в самом конце разговора он положит его за спину и даже извинится. Я так привык к нему, что уже и не чувствую, и сплю с ним, и ем с ним всегда с ним. Но я и без этих объяснений уже вижу, что он из поколения тех чеченцев, которые воюют всю свою жизнь. Сколько вам лет?
Спрашиваю. 29. Воевал в обе войны? Да. В Грузии отсиживался?
Нет, я из Чечни не уходил. Есть такое поколение современных чеченцев. Бакар из тех, кто десять последних лет не знал ничего, кроме автомата и леса, а до этого только и окончил школу. И так постепенно жизнь в лесу стала для них единственной, какая вообще возможна. Судьба без вариантов.
Поговорим о делах? Ладно, я начинаю. Сначала о детях старшего возраста. Надо отпускать, они дети. Об этом первым делом меня просил разговор Сергей Стриженский, помощник президента России.
Дети? Тут нет детей. Вы забираете наших на зачистках с 12 лет, мы будем держать ваших. Чтобы отомстить? Чтобы вы почувствовали, каково это.
В разговоре с Бакаром я буду возвращаться к детям еще много раз с просьбами хотя бы сделать для них послабления, например, разрешить принести еду, но ответы будут категоричные. Нашим не дают есть на зачистках, пусть ваши тоже терпят. В моем списке пять просьб: пища для заложников, предметы личной гигиены для женщин, вода и одеяло. Забегая вперед, удастся договориться только о воде и соках. В том смысле, что мне разрешат их носить, кричать снизу, что принесла, и тогда меня будут пускать.
Я смогу прийти несколько раз, я не смогу принести много за один раз. Людей очень много. Может, разрешите, чтобы со мной был кто-то из мужчин? Хорошо. Можно тоже наш журналист?
Да, и еще кто-нибудь из Красного креста. Спасибо. Начинаю спрашивать, чего они хотят. Но политически Бакар сильно плывет. Он, как говорит сам, просто воин, и больше ничего.
Зачем ему все это, он объясняет длинно и нечетко, но отчетливо выделяются несколько требований. Первое Путин должен сказать слово, объявить об окончании войны. Второе в течение суток продемонстрировать, что его слова не пустые. Например, из одного района вывести войска. Из какого района?
Из вашего, Введенского? Ты что, ГРУшница? Допрашиваешь, как ГРУшница? Все, уходи. Но уходить нельзя, хотя очень-очень хочется.
Поэтому я слышу, как почти оправдываюсь. Поймите, надо же знать, чего вы хотите. Причем точно знать, иначе я то и дело спотыкаюсь о самое себя. Мой мозг трудится над непосильной проблемой. Как облегчить участь заложников, раз уж они согласились говорить со мной, но и достоинства не потерять?
И пробуксовывает, увы. Чаще я не знаю, что говорить, или пичу какие-то глупости. Только бы Бокар не сказал все, и я бы ушла ни с чем, не выторговав ничего. В какой-то момент Бакару на мобильный звонит Борис Немцов. Этот телефон боевики изъяли у одного из заложников и теперь ведут по нему все свои переговоры.
Разговаривая с Немцовым, Макар начинает сильно нервничать. Позже он станет мне говорить, что Немцов водит его за нос, мол, сказал накануне, что война в Чечне может прекратиться, а сегодня, 25 октября, зачистки возобновились. И я спрашиваю: А кому вы поверите? Чему слову о выводе войск доверили бы? Оказывается, лорду Джаду, спецдокладчику Парламентской ассамблеи Совета Европы по Чечне.
Наконец, переходим к их третьему пункту. Он прост. Если будут выполнены первые два, заложников они отпустят. А сами? Останемся воевать, примем бой и умрем в бою.
Вы, собственно, кто такие есть? Спрашиваю и впадаю в ужас от собственной дерзости. Мы разведывательно-диверсионный батальон. У нас был отбор для этой операции. Взяли лучших.
И если умрем, будет кому продолжить дело. Подчиняетесь Масхадову? Спрашиваю об опальном президенте Чечни. И вижу замешательство, даже крайнее недовольство. Масхадов наш президент, но мы воюем сами по себе.
И это подтверждение самых плохих опасений. Этот отряд из тех, кто сами по себе в Чечне. У них своя автономная война, и она радикальна. И они плевать хотели на Масхадова и его зарубежных представителей Ильяса Ахмадова в Америке и Ахмеда Закаева в Европе, которые добиваются переговоров. Плевать хотели как раз за то, что они не радикальны.
Они нас не устраивают. Они ведут эти переговоры медленно, потому что над ними не капает, а мы в лесах умираем. Они нам надоели. Больше пунктов в их плане нет. Бокар добавляет от себя много сильных фраз.
Полтора года люди просили, чтобы стать камикадзе и сюда прийти. Мы пришли умирать. Собственно, я и не сомневаюсь, что тут обреченные и готовые умереть, унося с собой столько жизней, сколько захотят. Можно поговорить с заложниками? Спрашиваю.
Нельзя. Нет. Но через пять минут дает команду брату, сидящему у меня почти за спиной: Приведи, ладно? Тот выводит из зала перепуганную красивую девушку Машу. Она ничего не может сказать от ужаса и слабости.
Заложники ничего не ели. Бакар раздражен ее леппитанием и велит увести: Давай другую, постарше. Пока брат ходит в зал и обратно, Бакар объясняет, какие они здесь все благородные, сколько, мол, тут красивых девушек в их власти. А Маша действительно очень красивая. Но только желания у них нет, все силы отданы борьбе за освобождение своей земли.
Стало быть, я ему должна еще быть благодарна за воздержание. Чуть-чуть говорим о морали и нравственности, если так можно выразиться. Морально мы чувствуем себя тут лучше, чем за все годы войны. Мы наконец делаем дело. Нам лучше, чем когда-либо.
Нам будет хорошо умереть. То, что мы приняли участие в истории, большая честь. Брат приводит еще одну красивую девушку в стадии крайнего нервного истощения. Она начинает быстро говорить, не останавливаясь. Я Анна Андрианова, корреспондент Московской правды.
Вы там поймите, уже приготовились умирать, мы поняли, страна нас бросила, мы новый Курск. Если хотите спасти нас, выходите на улицы. Если пол-Москвы Путина попросит, мы выживем. Нам тут ясно, если мы сегодня здесь умрем, завтра в Чечне начнется новая мясорубка, и это потом опять придет сюда, к новым жертвам. Бокар нервничает, но Аня этого не чувствует.
Опять очень страшно, что Бокар начнет демонстрировать силу. Наконец, они уводят, и мы договариваемся, что я сейчас займусь тем, что буду носить в здании воду. Бокар неожиданно добавляет от себя: И соки можете принести. Для вас? Нет, мы умирать готовимся.
Мы ничего не пьем, не едим. Для них. А может, еды? Ну, хотя бы детям? Нет, наши голодают, вот пусть и ваши будут голодать.
Выхожу на улицу. Рожаль, оказывается, уже ушел. Некстати начинает лить дождь. Думаю про себя, что похоже на мокрую курицу. Ведь надо же о чем-то думать.
Собираем деньги по карманам и кошелькам. У кого что есть те, кто стоит поблизости. Журналисты сбрасываются первыми, еще пожарные. Кто-то бежит в ближайший магазин за соками. Оказывается, что у властей из штаба никаких соков под рукой нет, его закупают коллеги.
Мы с Романом Шлейновым, коллегой из Новой газеты, берем по две упаковки в руки и пытаемся идти. Справа офицер МВД, слева офицер ФСБ. Они ссорятся. У того, что из МВД приказ, чтобы мы шли, раз это помощь заложникам и возможность контактировать с бандитами как можно дольше. У того, что есть ФСБ, приказ не пускать.
Они переругиваются, льет дождь, стоим посреди снайперов и ждем. Наконец ФСБ дает добро: идите! Потом еще ходко и еще темнеет. Бандиты сказали: Дотемна успевай. Но пока подвозили соки от лица государства следующую порцию, прошло преступно много времени.
На третьей ходке нам навстречу выставили группу мужчин-заложников. Я боюсь сказать даже слово, чтобы не началась стрельба. Просто здравствуйте. Они отвечают: Их спускают гуськом. Мимо идет молодой парень в черном концертном костюме и белой рубашке.
Наверное, артист оркестра. Он коротко шепчет: Нам сказали, что нас начнут убивать в 10 вечера. Передайте. В следующую ходку я просто молча киваю ему, встретившись глазами, мол, сказала кому надо. Заложников опять сводят по ступенькам.
Взяв свой груз упаковки с соками, мой артист шепчет на обратном пути. Бандиты вдруг начинают сильно нервничать. Покрикивают, похаживают. Сверху кричит заложник: Принесите дезинфицирующее средство, очень нужно, мы же просили. Его прогоняют.
Я прошу разрешения принести эти средства в следующей ходке, но следует уже полный на все отказ. Ну, хотя бы чуть-чуть еды, детям, пожалуйста. Мы подыхаем с голоду, вот и они пусть подыхают с голоду, уходите. Этот день в истории заканчивался. Дальше был штурм и большая трагедия.
И теперь я думаю, все ли мы сделали тогда, чтобы помочь избежать жертв? Была ли лично я кому-то нужна со своими соками и разговорами на краю пропасти? Мой ответ нужна, но мы сделали не все. Трагедия Норд-Оста, родившаяся не на пустом месте, не конец. Теперь мы будем жить в вечном страхе, провожаясь дома детей и стариков, встретимся ли еще.
Ведь именно так жили все последние годы люди в У нас всего два варианта. Мы наконец осознаем, что чем больше чрезмерной силы там, чем больше крови жертв, похищенных и униженных, тем больше тех, кто хочет за это мстить здесь, Тем больше новых рекрутов, желающих умереть, отомстив. А поскольку эта война будет вестись не на поле боя, а рядом с нами, в городах, которые не хотят воевать, это значит, мы обречены на новый Норд-Ост. На то, что никто и нигде не будет чувствовать себя в безопасности, выходя ли на улицу или сидя в своей квартире. Наш второй вариант трудный, но хотя бы с какой-то надеждой.
Надо начинать разговаривать с теми, кто готов на цивилизованный диалог, Иначе мы обречены только на переговоры, подобные норд-остовским, по лекалам безнадежности, когда на кону жизнь безвинных. Анна Политковская, 28 октября 2002 года только за два года, прошедших после трагедии на Дубровке, в России было совершено еще 13 терактов, в том числе самый кровавый в истории России захват заложников в школе Беслана, когда в результате нескоординированных действий силовиков при штурме здания погибло 333 человека, включая 186 детей в возрасте от года до 17 лет. Всего жертвами терактов с октября 2002 по сентябрь 2004 года в России стали 956 человек. Мы говорим спасибо Чулпан Хаматовой за участие в записи. В послесловии она рассказала о том, что, к сожалению, история пошла по самому безнадежному сценарию, о котором предупреждала Анна Политковская.
Но прежде чем вы услышите Чулпан, наш исполнительный продюсер Павел Каныгин расскажет, почему мы попросили именно ее прочитать этот фрагмент. Чулпан Хаматова точно так же, как и Политковская при жизни, очень часто оказывалась и оказывается в ситуации выбора, когда ты можешь в безучастном высокомерии и гордости пройти мимо людей в беде, которым кроме тебя здесь и сейчас не поможет никто. А можешь и помочь им, рискуя своей жизнью, здоровьем, и пытаться спасти как можно больше людей. При том, что тебя критикуют и обвиняют со всех сторон в том, что ты лезешь не в свое дело, в том, что ты пытаешься договариваться с дьяволом и прочее, и прочее. Читая этот текст, я понимал еще, как много общего между Хаматовой и Политковской, и как много одинаковых упрёков в их адрес от тех, кто никогда не оказывался в ситуации выбора, который надо делать здесь и сейчас.
Как сложно, оказывается, иметь сочувствие к чужой боли и как сложно понимать друг друга. А вот что сказала сама Мне кажется, мы ушли в обратном направлении очень серьезно. Это видно уже во всех сферах нашей жизни, что люди разучились уважать другую точку зрения, принимать ее, даже прислушиваться. И, конечно, это отсутствие диалога, отсутствие разносторонних точек зрения везде и в официальном пространстве, и не в официальном пространстве, везде Очень сказывается на моральном каком-то здоровье нашего общества. Видно, это прямо звенит в воздухе.
У нас был такой спектакль Скрытые перспективы в театре Современник, который мы посвящали всем журналистам, которые и погибли, и которые до сих пор рискуют своей жизнью, своей безопасностью. И я читала этот текст. Он меня поразил, потому что со стороны казалось, что она туда шла, абсолютно зная, что она делает, в каком-то таком понимании, как это все должно происходить, как договариваться с ними. И меня тогда поразила вот эта вот полная такая беспомощность, которая ею овладевала. Когда ты интуитивно, на ощупь, с одной стороны, ты должен выжить.
С другой стороны, ты должен помочь жертвам теракта. С третьей стороны, как она здесь пишет, не потерять собственное достоинство. В общем, конечно, это еще раз доказывает, что какие-то героические поступки делают обычные люди. Она не супергерой и не суперженщина. Это обычная женщина.
Просто почему-то некоторые люди берут и делают, даже не зная, чем это закончится. Вот это меня, конечно, в ней совершенно потрясает! Вообще просто вот это ее неравнодушие! Да, мне кажется, это самое главное ее какое-то качество, что она не может пройти мимо, зная, что она не сможет с этим дальше жить. Касается ли это жертв войны, каких-то политических аспектов или социальной помощи, которую тоже просили.
Очень неравнодушный человек, а значит, очень живой. Автор и исполнительный продюсер Павел Каныгин. Ведущая Надежда Юрова. Монтаж Денис Никулин. Алина Ануфриенко и Александр Глушков.
Редактор Арнольд Хачатуров. Отдельное спасибо Ларисе Малюковой. Слушайте нас в Кастбоксе, СаундКлауде, вк, Google подкастах, Яндекс музыке и Apple подкастах.
Aquí está la traducción al español de España en un estilo periodístico elocuente, con lenguaje directo y estremecedor:
Politkóvskaya – Norд-Ost
26 de marzo de 2024
Esta es una edición especial del podcast de Novaya Gazeta para conmemorar el aniversario de la tragedia del teatro Norд-Ost. El 23 de octubre de 2002, los terroristas tomaron el centro teatral Dubrovka como rehenes a 916 personas, incluyendo casi 100 niños. Dos días después de tomar los rehenes, los terroristas exigieron que la periodista Anna Politkóvskaya de Novaya Gazeta acudiera a negociar. Hoy, la actriz nacional de Rusia, Chulpan Jamatova, leerá el reportaje de cómo Politkóvskaya acudió en auxilio de los rehenes dentro del recinto.
Todo comenzó para mí en este drama alrededor de las 2 de la tarde del 25 de octubre. A las 11:30 hablé por primera vez por teléfono móvil con quienes habían tomado a los rehenes y accedieron a reunirse. A la 1:30 llegué al cuartel de emergencias. Tardamos cerca de media hora más en acordar los detalles. Finalmente, me llevaron hasta la línea de cordón de camiones. “Inténtalo, tal vez lo logres.”
El doctor Roshal iba conmigo. No recuerdo cómo, pero llegamos a las puertas del edificio del centro de convenciones. Daba miedo. Entramos al edificio gritando: “¡Oigan, hay alguien!”
Reinaba el silencio. Parecía que no había nadie en todo el edificio. Grité: “¡Soy Politkóvskaya! ¡Soy Politkóvskaya!” Y subí lentamente por la escalera de la derecha.
Roshal dijo que sabía a dónde ir. En el vestíbulo del segundo piso, otra vez silencio, oscuridad y frío. Ni un alma. Grité de nuevo: “¡Soy Politkóvskaya!” Tenía mucho miedo.
Finalmente, una persona se separó de lo que antes era la barra. Llevaba una máscara negra no muy ajustada, se le podían distinguir los rasgos faciales. No se mostraba agresivo conmigo, pero el doctor Roshal le causaba rechazo. ¿Por qué? No lo entendía, pero por si acaso intentaba calmar las emociones que empezaban a brotar.
“¿Qué pasa, doctor, haciendo carrera?”, dijo la Máscara. Pero el doctor tenía ya 70 años. Ya había hecho tantas cosas importantes en su vida que no tenía sentido pensar en una carrera. Ya la había hecho.
Comenzó una leve discusión. Era evidente que tenía que bajar la tensión, de lo contrario, era claro lo que podía pasar. La Máscara se alejó hacia el fondo del oscuro vestíbulo y siguió refunfuñando: “¿Por qué dijo el doctor que atendió a niños chechenos? Doctor, usted distingue a los niños chechenos, eso significa que los niños chechenos no son como los demás. ¿Acaso nosotros, los chechenos, no somos humanos?”
Intervengo diciendo: “Todos los seres humanos son iguales. Tienen la misma piel, los mismos huesos, la misma sangre.” E inesperadamente, este pensamiento nada original tuvo un efecto conciliador. Pedí permiso para sentarme en la única silla en medio del vestíbulo, a unos cinco metros de la barra, porque tenía las piernas de mantequilla. Me lo concedieron de inmediato.
Las suelas de mis zapatos resbalaron sobre una masa roja aplastada en el suelo. Miré con cautela, porque tenía mucho miedo de parecer demasiado curiosa, pero aún más miedo de pisar la sangre coagulada. Pero, gracias a Dios, era algún tipo de golosina desecha, tal vez helado de frutas. El temblor retrocedió un poco. Esperamos unos 20 minutos.
Dicen que el líder vendrá pronto, pero aún no aparece, y de vez en cuando se asoman cabezas enmascaradas desde el balcón de arriba. Algunas máscaras cubrían completamente los rostros, haciendo imposible distinguir sus rasgos. Otras eran livianas, como la del primero que estaba detrás de la barra. “Tú estuviste en Jatuny”, preguntan las cabezas. “Sí.”
Las cabezas están complacidas. Y esas Jatuny, ese pueblo en el distrito de Vedeno de Chechenia, resultaron ser mi pase de entrada. Estuve allí, así que puedo hablar. “¿Y ustedes de dónde son?”, pregunto al de detrás de la barra. “Soy de Tabzeni”, responde.
Aquí hay muchos de Tabzeni y en general del distrito de Vedeno. El tiempo pasa lentamente. Unas máscaras llegan, otras se van, y el corazón se encoge con presentimientos inquietantes. El líder nunca llega. ¿Y si simplemente nos fusi lan?
Finalmente sale un hombre fornido con camuflaje y el rostro completamente cubierto, con la misma postura erguida que nuestros oficiales de las fuerzas especiales. Me dice que lo siga. Las piernas casi me fallan, pero estoy en un estado de aturdimiento. Éste es el líder. Terminamos en una sucia sala de empleados junto a una cafetería destrozada.
Detrás hay un grifo con agua, alguien camina a mis espaldas. Me doy vuelta, dándome cuenta de que luzco nerviosa, pero ¿qué puedo hacer? Como si tuviera experiencia lidiando con terroristas en situaciones extremas. “No mires atrás”, grita el líder, “háblame a mí, mírame a mí. ¿Quiénes son ustedes?”
“¿Cómo lo llamo?”, pregunto, sin mucha esperanza de obtener una respuesta. “Bakar, Abu Bakar.” Ya se había subido la máscara a la frente. Rostro descubierto, pómulos salientes, muy belicoso.
Sobre sus rodillas, un fusil automático. Sólo al final de la conversación lo pondría a un lado y hasta se disculparía: “Ya estoy tan acostumbrado a él que ya ni lo siento, duermo con él, como con él, siempre con él.” Pero yo ya veía, incluso sin esas explicaciones, que él pertenecía a esa generación de chechenos que han estado en guerra toda su vida. “¿Cuántos años tienes?”, pregunto. “29. ¿Peleaste en las dos guerras? Sí. ¿Te refugiaste en Georgia? No, nunca abandoné Chechenia.”
Hay tal generación de chechenos modernos. Bakar es de aquellos que en los últimos diez años no han conocido nada más que el fusil y el bosque, y antes de eso apenas terminó la escuela. Y así, poco a poco, la vida en el bosque se convirtió en la única vida posible para ellos. Un destino sin alternativas.
“¿Hablamos de negocios? De acuerdo, empiezo yo.” Primero sobre los niños mayores. Hay que dejarlos ir, son niños. Eso me pidió Serguéi Strizhenski, el asistente del presidente de Rusia, que hablara de eso primero.
“¿Niños? No hay niños aquí. Ustedes se llevan a los nuestros desde los 12 años en sus redadas, pues retendremos a los suyos.” “¿Para vengarse?” “Para que sientan lo que es eso.”
En mi conversación con Bakar, volvería muchas veces al tema de los niños pidiendo al menos algunas concesiones, por ejemplo, permitir llevarles comida, pero las respuestas serían categóricas: “A los nuestros no les dan de comer en las redadas, que los suyos también aguanten.”
En mi lista había cinco peticiones: comida para los rehenes, artículos de higiene personal para las mujeres, agua y mantas. Adelantándome, sólo lograría un acuerdo sobre el agua y los jugos. En el sentido de que me permitirían llevarlos, gritar desde abajo que había traído, y entonces me dejarían entrar.
Podré venir varias veces, no podré traer mucho de una sola vez. Hay demasiada gente. ¿Puedo traer a un hombre conmigo? Bien. ¿Puede ser también un periodista nuestro? Sí, y a alguien más de la Cruz Roja. Gracias.
Empiezo a preguntar qué es lo que quieren. Pero Bakar divaga mucho políticamente. Él, como dice, es sólo un guerrero y nada más.
Por qué hace todo esto, lo explica de forma larga y poco clara, pero se destacan varias demandas. Primero, Putin debe decir la palabra, anunciar el fin de la guerra. Segundo, demostrar en un día que sus palabras no son vacías. Por ejemplo, retirando las tropas de un distrito. “¿De cuál distrito? ¿De su distrito de Vedeno? ¿Qué, eres una GRUshnitsa? ¿Me estás interrogando como una GRUshnitsa? Todo, vete.” Pero no puedo irme, aunque lo deseo mucho.
Así que me oigo a mí misma casi disculpándome: “Entienda, tengo que saber qué quieren. Y saberlo exactamente, de lo contrario tropiezo una y otra vez. Mi cerebro trabaja en un problema insuperable: ¿Cómo aliviar la situación de los rehenes, ya que acordaron hablar conmigo, pero sin perder la dignidad?”
Y se atasca, por desgracia. A menudo no sé qué decir o suelto tonterías. Con tal de que Bakar no diga todo y me vaya sin haber logrado nada. En un momento, Bakar recibe una llamada de Boris Nemtsov a su móvil. Este teléfono se lo quitaron a uno de los rehenes y ahora lo usan para todas sus negociaciones.
Hablando con Nemtsov, Bakar se pone muy nervioso. Luego me diría que Nemtsov lo estaba engañando, que el día anterior le había dicho que la guerra en Chechenia podría terminar, pero hoy, 25 de octubre, las redadas se habían reanudado. Y le pregunto: “¿En qué palabra sobre la retirada de tropas confiarían?” Resultó ser Lord Judd, el relator especial de la Asamblea Parlamentaria del Consejo de Europa sobre Chechenia.
Finalmente, pasamos a su tercer punto. Es sencillo. Si se cumplen los dos primeros, liberarán a los rehenes. “¿Y ustedes?” “Nos quedaremos luchando, aceptaremos el combate y moriremos en el combate.”
“¿Entonces quiénes son ustedes?”, pregunto, cayendo en pánico por mi propia osadía. “Somos un batallón de reconocimiento y sabotaje. Hubo una selección para esta operación. Tomamos a los mejores.”
“Y si morimos, habrá quién continúe la labor. ¿Responden a Majadov?”, pregunto sobre el presidente depuesto de Chechenia. Y veo confusión, incluso malestar extremo. “Majadov es nuestro presidente, pero luchamos por nuestra cuenta.”
Y esta es la confirmación de los peores temores. Este grupo es de los que actúan por su cuenta en Chechenia. Tienen su propia guerra autónoma, y es radical. Y se la pasan por el arco del triunfo a Majadov y sus representantes en el extranjero, Ilias Ajmadov en América y Ajmed Zakáyev en Europa, que buscan negociaciones. Se la pasan porque no son lo suficientemente radicales.
“No nos satisfacen. Llevan esas negociaciones lentamente, porque a ellos no les corre la sangre, pero nosotros morimos en los bosques. Ya nos tienen hartos. Ya no hay más puntos en su plan.” Bakar agrega por su cuenta muchas frases fuertes.
“Durante año y medio la gente ha pedido convertirse en kamikazes y venir aquí. Hemos venido a morir.” De hecho, no dudo de que aquí hay condenados y dispuestos a morir, arrastrando consigo tantas vidas como quieran. “¿Puedo hablar con los rehenes?”, pregunto.
“No se puede. No.” Pero cinco minutos después da la orden a su hermano, que está casi detrás de mí: “Tráela, vamos.” Éste saca del salón a una aterrorizada y hermosa chica, Masha. No puede decir nada por el horror y la debilidad.
Los rehenes no han comido nada. Bakar se molesta por su gemido y ordena que se la lleven: “Trae a otra, más mayor.” Mientras su hermano va al salón y vuelve, Bakar explica cuán nobles son, que hay tantas chicas hermosas bajo su poder. Pero que no tienen deseos, todas sus fuerzas están dedicadas a la lucha por liberar su tierra.
Así que debo estarle agradecida por su abstinencia. Hablamos un poco de moral y ética, si se puede decir así. “Moralmente nos sentimos aquí mejor que en todos los años de guerra. Por fin estamos haciendo algo. Nos sentimos mejor que nunca. Será bueno morir. Que hayamos participado en la historia es un gran honor.”
El hermano trae a otra chica hermosa en un estado de agotamiento nervioso extremo. Comienza a hablar rápidamente, sin detenerse: “Soy Anna Andrianova, corresponsal de Moskovskaya Pravda.
Allá entiendan, ya estamos preparados para morir, entendimos que el país nos abandonó, somos un nuevo Kursk. Si quieren salvarnos, salgan a las calles. Si media Moscú se lo pide a Putin, sobreviviremos. Aquí tenemos claro que si hoy morimos, mañana comenzará una nueva carnicería en Chechenia, y eso luego vendrá aquí, a nuevas víctimas.” Bakar se pone nervioso, pero Anna no lo nota.
Tengo mucho miedo otra vez de que Bakar empiece a demostrar su fuerza. Finalmente se la llevan, y acordamos que ahora me encargaré de llevar agua al edificio. Bakar agrega inesperadamente: “Y pueden traer jugos.” “¿Para ustedes?” “No, nosotros nos preparamos para morir.”
“No bebemos ni comemos nada. Para ellos.” “¿Y qué tal comida? Al menos para los niños.” “No, a los nuestros los dejan con hambre, que los suyos también pasen hambre.”
Salgo a la calle. Roshal, resulta, ya se había ido. Fuera de lugar, comienza a llover. Pienso que debo parecer
Leave a Reply